Последних бакинских эсеров добивали уже в 1941-ом…

«Дубина - примитивное оружие, винтовка поэффективнее, но самое эффективное - это суд» (Н. В. Крыленко, народный комиссар юстиции СССР)

9 декабря 1922 г. в политической жизни Азербайджана произошло важное событие, выпавшее затем из нашей истории и сегодня уже практически забытое. Это был суд над членами Закавказской организации полуподпольной Партии социалистов-революционеров (ПСР) в Баку.

Первый кружок ПСР в Баку из 6 человек был создан еще летом 1903 г. В том же году они обзавелись собственной типографией, в 1904 г. уже были среди организаторов знаменитой декабрьской стачки. В 1907 г. в организации насчитывалось уже около 2000 членов. 

В 1905 г. был создан Бакинский комитет ПСР, при нем была создана боевая дружина, проведшая несколько террористических актов. В феврале 1905 г. Бакинский, Тифлисский, Кутаисский и Батумский комитеты эсеров объединились в Кавказский Союз ПСР. Это позволяло согласовывать действия во время забастовок и терактов.

Если в России эсеры в основном делали ставку на крестьян, то в Азербайджане их социальной базой стали бакинские рабочие и каспийские моряки. Причиной было отсутствие знающих азербайджанский язык пропагандистов. Периодически создавались небольшие группы азербайджанских эсеров («Иттифаг», «Экинчи» и т.п.), но они так и не стали заметной силой.

Закавказская организация эсеров была особенно сильна в Баку, где ее деятельность не мог пресечь даже разгром в 1908 г. Будучи авторитетными в Баку и на Каспии, они составляли серьезную конкуренцию.

Так, после октябрьского переворота в России, на выборах в Бакинский Совет рабочих и солдатских депутатов в середине декабря 1917 г. большевики так и не смогли получить там большинство мест. Из 190 депутатов большевики имели всего 51 место, в то время как эсеры – 66 (из них 38 левых). 

В 1918 г. левые эсеры временно вошли в коалицию с большевиками как в Москве, так и в Баку (в т.н. Бакинской коммуне). Их правые коллеги свергли большевиков и создали столь же недолговечную «Диктатуру Центрокаспия». После того, как в сентябре 1918 г. Баку заняли турки, ПСР стала парламентской партией Азербайджанской Демократической Республики. Войдя в «Мусульманский социалистический блок» с меньшевиками, эсеры получили 8 из 96 мест (8%), что соответствовало их весу в молодой республике (у большевиков было и того меньше – 6 мест). В правительстве АДР блок получил портфели министра путей сообщения, министра почт и телеграфа и государственного контролера.

После свержения правительства АДР большевиками, бакинским эсерам пришлось определяться с отношением к новой власти. В резолюции от 16 июня 1920 г. Бакинский комитет эсеров обратился ко всей партии, призвав ее признать, что большевистская революция «выходит за пределы программы-минимум и носит характер социалистический, ибо задачи ее заключаются не только в переходе власти в руки пролетариата и социализации земли, но и в экспроприации класса капиталистов в широком значении этого слова». В документе советская форма диктатуры рабочих и крестьян была признана «единственно реально осуществимой и целесообразной организацией государственной власти». 

Лояльность к Советской власти не исключала для бакинских эсеров критику ее политики, но усложняла для большевиков расправу с ними. Между тем, «новая экономическая политика» (НЭП) большевиков порождала надежды на расширение демократии и приводила к оживлению оппозиции политике В.Ленина как со стороны эсеров и меньшевиков, так и внутри его собственной большевистской партии.

После недолгого перерыва, большевики перешли в 1922 г. к репрессиям против эсеров. В июне-августе 1922 г. Верховный революционный трибунал в Москве провел судебный процесс против арестованных активных членов ПСР (А.Гоц, И.Семенов и др.), припомнив им старые грехи партии, обвинив в связях с заграничным капиталом и контрреволюции. Из 34 подсудимых 15 были приговорены к расстрелу и лишь 2 оправданы. Впоследствии осужденные были амнистированы.

Суды над целой партией, где должны были подниматься не только юридические, но и политические вопросы, не проводились даже в царское время. Нужно было не только доказать вину в конкретных уголовных преступлениях, но и заставить хотя бы часть подсудимых публично покаяться. Впервые в европейской практике подсудимых разбили на две группы, причем первую группу защищали юристы, а вторую – общественные защитники, которые выступали на суде не только по процессуальным вопросам. 

По этому же образцу должны были провести суд и над закавказскими эсерами, который начали готовить еще в ходе московского процесса. Здесь тоже были две группы подсудимых, из которых вторая впоследствии испортила дело, заявив на оказанном давлении и фальсификации следствия со стороны будущей знаменитости Лаврентия Берия. 

В качестве криминала против бакинских (а в их лице – и всех закавказских) эсеров выбрали пожары бездействующих нефтяных вышек на Сураханских нефтепромыслах вблизи Баку, которые произошли 1, 7, 9, 10 и 16 апреля 1922 года. По подозрению в поджоге арестовали рабочего Михаила Голомазова. Он не был членом ПСР, но общался с эсером Федором Плетневым, бывшим членом ее Бакинского комитета. Так в деле появился «эсеровский след»…

Тут следует отметить, что сама идея возложить поджог на эсеров не была такой уж абсурдной (хотя некоторые современные исследователи склонны списывать эти пожары на самовозгорание). Во время августовской стачки 1905 г. эсеры как раз принимали участие в поджогах нефтяных промыслов с целью шантажа хозяев компаний. Под давлением «фабричного террора» нефтепромышленники приняли условия забастовщиков. При этом в бакинской прессе того времени эсерами утверждалось, что «экономический террор и экспроприация частных капиталов не входят в число тактических приемов партии», в то время как на I съезде ПСР заявлялось, что, наоборот, «нельзя отрицательно относиться к фабричному террору». То есть была возможность, что эсеры решили «тряхнуть стариной». Но для чего?

По версии АзЧК, организатором поджогов 1922 г. была член Центрального Бюро ПСР и Оргбюро Бакинского комитета партии социалистов-революционеров Ольга Степановна Сухорукова (она же Самородова, Спектор, Полянская). При обыске у нее нашли фото на фоне горящей нефтяной вышки. Обвинение считало, что преступница с Геростратовым комплексом запечатлела себя на фоне поджога, совершенного в ответ на аресты эсеров чекистами.

Сухорукова-Спектор в начале апреля 1922 года якобы предупредила о предстоящих арестах бывшего члена комитета Михаила Зайцева и передала «директиву Бакинского комитета ПСР организовать поджог Сураханских нефтяных промыслов». Тот передал директиву Ф.Плетневу, который убедил сделать это Голомазова. 

Плетнева и многих других эсеров действительно арестовали 7 апреля. После этого Голомазов якобы и поджег бездействующую буровую в Раманах 9 апреля и тогда же был арестован. А 10 и 16 апреля загорелись еще три вышки. На суде Голомазов «признал свою вину полностью», Плетнев и Зайцев «частично», остальные заявляли о невиновности.

Версия чекистов, какой бы убедительной она не казалась ее авторам, оставляла слишком много открытых вопросов. Например, если эсеры мстили за аресты товарищей, то должны были об этом публично заявить, иначе терялся весь смысл акции. Точно так же, если они хотели добиться освобождения товарищей или предотвратить дальнейшие аресты, то должны были вести какие-то переговоры с властями, как они делали в 1905 г. с нефтепромышленниками. И потом, довольно странно, что поджогу подверглись именно бездействующие вышки, от уничтожения которых ущерб для властей, которым мстили, был наименее чувствительным.

Голомазова арестовали 9 апреля после третьего по счету пожара. А кто тогда устроил первые два? Если он же, то как загорелись еще три вышки, но уже после его ареста? В таком случае должна была существовать целая группа поджигателей, а нашли всего одного.

Кстати, уже после ареста всех организаторов, но еще до суда, 13 ноября произошел еще один пожар. Сгорела водопроводная станция Насосная - основной источник водоснабжения всего Бакинского района. Если эсеры занимались поджогами в ответ на аресты своих товарищей, то было бы вполне уместно предположить, что арестовали не всех или вообще не тех. На этот пожар отреагировали, но очень странно: организаторы процесса послали в Москву телеграмму, заявив, что «замену высшей меры наказания считаем совершенно невозможной, особенно в силу последних событий: пожар станции Насосны, главных мастерских, крушение поездов». Ни в одном из этих «последних событий» эсеров не обвиняли, да и смертный приговор пока еще планировался, но не был вынесен…

Фото Сухоруковой-Спектор на фоне горящей вышки тоже ничего не доказывало: происхождение его неизвестно, а тогда уже умели делать фотомонтаж. Более того, оно вызывало дополнительный вопрос: если организатор пожара законспирировала свою вовлеченность, передав приказ через третьи, даже четвертые руки, то насколько неосмотрительно было так засветиться? Даму совсем не рабочей внешности, в сопровождении фотографа, могли застать на месте пожара и задать ей вполне естественные вопросы.

Сухорукову, которая ждала ребенка, обвинили в «моральной ответственности за поджог» и в участии в Совещании закавказских эсеров в феврале 1922 г. Она держалась с исключительным мужеством и достоинством. Хотя в тот период подследственных уже (или еще) не били, но содержались они в экстремальных условиях и в апреле-мае 1922 г. объявляли голодовки протеста.

Знаменитый историк «красного террора» С.Мельгунов пишет, что Самородову (Сухорукову) «держали около мeсяца «буквально в склепe, в глубоком подвалe, без окон, в абсолютной темнотe день и ночь». В таких же «зловонных подвалах, без окон, без свeта» в период слeдствия сидeли и другие обвиняемые (и рабочие, и интеллигенты) по бакинскому с.-р. процессу. 16-лeтний гимназист на сутки поставлен был в подвал с мазутом на битое стекло и гвозди».

В другом источнике утверждается, что «оговоренные эс-эры на допросе объявили оговор ложью. Тогда их посадили в подвал Чека, в который пустили воду. Впустив воды настолько, что заключенным приходилось оставаться в стоячем положении, надзиратели подходили к ним через каждые 10 минут с вопросом: «сознаетесь»? Отвечая неизменно «нет», пытаемые оставались в подвале до тех пор, пока не впадали в обморочное состояние и выносились с распухшими ногами». 

Скорей всего, имелось в виду то помещение АзЧК, о котором вспоминал арестованный в 1927 г. и помещенный туда за отказ подписать признание бакинский сионист С.Лейтман: «Крысы, постоянно присутствовавшие в камере, исчезли, словно по мановению волшебной палочки. А через несколько часов щербатый цементный пол покрыл толстый слой воды. Вскоре она поднялась на добрый десяток сантиметров, достигая щиколоток. Подергиваясь, я сидел на топчане, наблюдая, как прибывает темная маслянистая жидкость. Только теперь я догадался, почему в камере такой высокий — сантиметров тридцать — порог. Утром я обнаружил, что почти вся вода из камеры ушла. Только во впадинах стояли небольшие черные лужицы… Эти камеры выходят на бухту, и когда дует моряна, сюда нагоняет воду. А когда дует норд, нагоняет крыс. Часа через два—три они появятся. И верно, к обеду крысы засновали под ногами. В подвале с водой и крысами мы провели почти месяц».

Но даже спустя три месяца после ареста, 6 июля 1922 г. С.М. Киров сообщал телеграммой в ЦК РКП(б) Назаретяну, что на тот момент «дело закавказских эсеров еще не слушалось. Задерживалось необходимостью добиться сознания членов Бакинской организации в поджоге нефтяных промыслов. Сейчас сознались в этом два члена партии эсеров». 

Отступая от темы, коснемся личности следователя по делу Сухоруковой, некоего А. Тарасова-Родионова. Это был юрист, бывший офицер, после демобилизации в 1922 г. перешедший на службу в Наркомюст. После «бакинского процесса» опубликовал скандальную повесть «Шоколад», раскритикованную официальными критиками и охотно читавшуюся молодежью.

В романе был выведен профессиональный революционер-рабочий, председатель губернской ЧК Зудин, который отдает приказы о массовых расстрелах. Однажды он жалеет одну из арестованных – балерину. Посчитав ее невиновной, он освобождает женщину и берет к себе на работу. Та разводит коррупцию, в том числе дарит детям начальника по шоколадке. По городу расходятся компрометирующие слухи. Приезжает комиссия ЦК, невиновность чекиста установлена, но население в это не верит. В то же время арестованному Зудину снятся рабочие и крестьяне разных стран, обвиняющие его в предательстве из-за плитки шоколада. И Зудин соглашается, что, несмотря на невиновность, его следует расстрелять как взяточника ради сохранения авторитета партии. По этой причине эмигрант-критик, социалистка В. Александрова (Шварц) писала, что сюжет «предвосхищает ту эволюцию коммунистической этики, которая привела компартию к московским процессам». 

Эта этика, при которой цель оправдывала средства, позволяла обвинять эсеров не только в поджогах и в антисоветской деятельности, но даже в сотрудничестве с англичанами при казни 26 бакинских комиссаров в Туркменистане. А уж к ней именно эти эсеры точно не имели никакого отношения. 

Всего под суд пошли 32 человека из Азербайджана и Грузии, имена которых, к сожалению, известны не полностью. Среди них был единственный признавшийся поджигатель Голомазов. Бывшие члены комитета, якобы давшие директиву о поджоге - Плетнев, Зайцев и Сухорукова. Председатель Бакинского комитета Михаил Осинцев, имевший в прошлом «тесную связь с врангелевцами». Николай Аношин, Авраамий Фонштейн проходили как «морально ответственные». Член областного комитета Николай Тарханов. Советский служащий Клешапов, снабжавший ПСР оружием, деньгами, документами. Бывший замначальника Главмилиции Карашарли, также снабжавший эсеров документами, деньгами, и «использовавший советский аппарат в контрреволюционных целях». Иванов – попавший в общую компанию белогвардеец. Бывший председатель Батумской городской думы Антон Булгаков. Эсер Иван Тер-Оганян. Некий Сундукьянц, и другие.

В упомянутой телеграмме от 6 июля Киров рапортовал Москве: «Сейчас работаем по организации процесса. Создали чрезвычайный трибунал. Задержка за обвинителем, которого не можем найти. Эсеры организуют хорошую защиту, которая будет подражать Муравьеву и компании. О начале процесса сообщим».

Обвинителем на бакинском процессе был назначен Васильев. В Баку также был командирован заместитель Ленина по Совнаркому Алексей Рыков, который выступил с речами на нефтепромыслах и горячо осуждал вредителей-эсеров. В марте 1938 г. он сам будет расстрелян как «враг народа», в том числе и за якобы связь с эсерами.

Упомянутый в телеграмме Николай Муравьев был известным адвокатом и председателем Политического Красного Креста, который умело возглавлял защиту правых эсеров на московском процессе, разваливая обвинение. Столкнувшись с такой же перспективой в Баку, начавшийся 1 декабря 1922 г. суд над закавказскими эсерами сделали фактически закрытым. 

По отзыву свидетельницы событий А.Аркавиной, «сам «процесс» напоминал театрализованное зрелище. Заключенных везли по городу под устрашающим конвоем казаков с саблями наголо. Усиленная охрана окружала и скамью подсудимых. Попытки дать объяснения по сути обвинения тут же прерывались окриками». Тем не менее, подсудимые второй группы заявили об оказанном на них давлении и фабрикации доказательств.

Процесс проходил 9 дней в Верховном Ревтрибунале Азербайджанской ССР. Недостаток открытости суда с лихвой компенсировался погромными статьями в бакинских и тифлисских газетах. Трудящиеся Закавказья требовали казни для подсудимых.

Суд был под постоянным контролем Москвы. Посреди процесса, 4 декабря, С.Киров с задней мыслью дал телеграмму В.Ленину, с копией И.Сталину, о пожаре на водопроводной станции Насосная, который на деле случился еще 13 ноября. В следующей телеграмме Кирова в Политбюро, от 7 декабря, этот пожар уже фигурировал как некий аргумент для того, чтобы обязательно дать расстрел подсудимым. 

Киров, а также главный обвинитель Васильев и председатель трибунала Полуян в этой телеграмме перечислили намеченных к расстрелу эсеров, а также примерные наказания остальным. Приговор должен был войти в силу через 48 часов после вынесения. Информацию обсудили в Политбюро, и Сталин, Молотов, Троцкий и Ленин проголосовали за смертный приговор.

После этого вынесение приговора 9 декабря было уже пустой формальностью, хотя ввиду умелой защиты и стойкого поведения подсудимых он все же оказался мягче, чем требовал Киров. В частности, вину трех «морально ответственных в принятии решения о поджоге промысла», включая Сухорукову, признали недоказанной и вместо расстрела дали им тюремное заключение. В итоге, из 32 обвиняемых 5 были приговорены к расстрелу, 4 – к 5 годам тюрьмы, семеро – к 3 годам. Несколько – к меньшим срокам, 8 освобождены от наказания, 1 оправдан. 

Несмотря на фактическую закрытость суда и обвинительный приговор почти для всех подсудимых, судебный процесс выглядел грубой инсценировкой даже по сравнению с московским процессом эсеров. В Москве эсеров обвиняли в основном в борьбе с большевиками в гражданскую войну, что они действительно совершали (речь только шла о том, насколько можно было считать борьбу против большевиков преступлением). В Баку же сделали центральным обвинением против эсеров уголовщину - поджог нефтепромыслов и фактически не смогли это доказать. Возможно, поэтому после «бакинского процесса», власти СССР избегали показательных судов вплоть до «Шахтинского дела» 1928 г.

Однако в верхах суд над бакинскими эсерами провальным не считали. Как, глава АзЧК Мирджафар Багиров за «блестяще выполненное в государственном масштабе дело по ликвидации Закавказской организации партии эсеров» наградил Л.Берия золотыми часами с монограммой и денежной премией в сумме 500 млн. рублей. В свою очередь, Феликс Дзержинский 6 февраля 1923 года «за энергичное и умелое проведение ликвидации Закавказской организации партии социалистов-революционеров» наградил его именным пистолетом.

…После судебного процесса, в Баку во второй половине 1922 г. состоялась конференция рядовых членов партии эсеров, капитулировавших перед большевиками. Такие же проходили повсеместно во второй половине 1922 г., а в марте следующего года состоялся Всесоюзный съезд, объявивший о роспуске ПСР. В последующие годы, деятельность партии сошла на нет, хотя часть ее лидеров продолжала действовать в эмиграции.

О дальнейшей судьбе большинства подсудимых по «бакинскому процессу» ничего не известно, даже о том, был ли исполнен смертный приговор или же отложен и отменен, как осужденным «московского процесса». Известно, что Сухорукова 3 года провела в Бутырской тюрьме, после освобождения в декабре 1925 г. жила в Ленинграде. Осинцев отбыл 5 лет в Бутырской тюрьме, Челябинском и Тобольском политизоляторах. Фонштейн был отправлен в Архангельск, с июля 1923 находился в Челябинском политизоляторе, отбыл 5 лет тюремного заключения. Все они должны были выйти на свободу в 1925-27 гг., но дальше их следы теряются…

Скорее всего, они не пережили Большого Террора 1930-х. Сталин, сталкивавшийся с эсерами во время своей подпольной работы в Баку, 17 января 1938 г. пишет Н.Ежову: «Сообщаю для ориентировки, что в свое время эсеры были очень сильны… на Бакинских электростанциях, где они и теперь сидят и вредят в нефтепромышленности». Менее чем через месяц, 10 февраля, нарком рапортует об аресте 25.218 эсеров по всему СССР. В Азербайджане их обнаружилось всего 15 (из них в компартии - 4), в сотню раз меньше, чем 30 годами ранее.

Сагаев Петр Константинович (1883)

...Возможно, последним уже в июле 1941 г. был арестован диспетчер Петр Сагаев - бывший эсер-максималист, член совета «Диктатуры Центрокаспия»…

А организаторы политического террора на Кавказе в результате «бакинского процесса ПСР» получили удобный шаблон для фабрикации уголовных дел на политических оппонентов. 

Эльдар Зейналов.

http://minval.az/news/123643675

В сокращенном варианте:

http://ru.echo.az/?p=52925