Пятый корпус: Один день из жизни смертника (38)

Из нескольких писем смертников был восстановлен обычный день пятого корпуса в относительно спокойное время перед отменой смертной казни (1997-98 гг.)

Наступление утра корпус узнавал не по первым лучам солнца, которые просто не пробивались сквозь жалюзи на окне, а по сигналу подъема, который подавался в 6 часов утра. «Ветераны» корпуса рассказывали, что в период «пресса» для этой цели надзор использовал «обиженного» заключенного, который кукарекал и таким образом должен был оправдывать свой статус «петуха». За отказ беднягу били, и наконец убили. Но при новом начальнике тюрьмы Самире Бахрамове (с января 1997 г.) этих «шалостей» уже не допускали.

Заключенные попеременно занимали место на «севере», куда в это время подавали воду. Умывались там же, где справляли нужду. Кто-нибудь включал транзисторный радиоприемник, иметь который они имели право с того же 1997 г. Слушали утренние передачи местных радиостанций, отдавая предпочтение радио «ANS–FM» и «Sara FM», узнавали новости, слушали утренние концерты. Особо трогали душу народные песни и мелодии: мугаматы и чахаргяхы в исполнении старых певцов. Из зарубежных радиостанций слушали передачи азербайджанской редакции радио «Би-Би-Си» и «Свобода» («Азадлыг»).

В 8 часов со стуком открывались кормушки, на горизонтально откинутые люки которых выставлялись алюминиевые миски, наполняемые «баландером» - заключенным из числа хозобслуги, используемым для раздачи пищи. В металлические кружки разливался чай. 

…Одно время «баландёром» был некий Рауф по кличке «Акоп». Кличку такую он заслужил тем, что живя долгое время в Ереване, перенял у армян и поведение, и язык, который он знал лучше своего родного азербайджанского. Отзывался лишь на эту кличку.

«Баландёры», как и «шныри», были весьма полезны для случаев, когда кому-то нужно было что-то передать в другую камеру или за пределы корпуса. Однако, по свидетельствам смертников, они иногда играли и грязную роль, лишая кого-то куска мяса или даже давая заключенным отравленные еду и чай. Через них же Кахин сбывал анашу и наркотические таблетки.

Один из таких «баландёров», родом из Сабирабада, известный сбытчик «наркоты» и ценный стукач Шарикова, по ночам даже подслушивал под окнами. В зимние холода он заработал на этом гайморит, а несколько раз ему доставалась и выплеснутая через жалюзи кружка холодной воды. Будучи на хорошем счету у старшины, этот «шнырь» обнаглел до того, что «ставил крест» на те или иные камеры, урезая им положенный паёк. «Демагог» А. однажды подбил сокамерников на отказ от приема пищи и хлеба из его рук, потребовав его удаления. Бывший «общак» Рамиз пошел еще дальше и метнул в баландера тяжелую алюминиевую тарелку с баландой. Через пару дней, когда к акции протеста присоединились и несколько других камер, Шариков пришел в 125-ю камеру на поклон, но А. пригрозил, что добьется возбуждения уголовного дела по фактам сбыта анаши.

«Баландёров» меняли каждые 5-7 месяцев: кто-то освобождался, кого-то «запаливали» на разговорах или передаче запрещенных предметов. Будучи заключенными, «баландёры» также подвергались со стороны Шарикова притеснениям и избиениям. Исключениями были двое «шнырей» из зажиточных, влиятельных семей, которым покровительствовал сам начальник тюрьмы. Эти не стучали, не подвергались избиениям и могли проявить к смертникам более теплое отношение.

Кстати, один из «бедолаг-баландёров», которого Шариков унижал, обзывая «Падар Ити» («Собака из Падара» - село Падар, откуда он был родом, славилось своими пастушьими собаками), своеобразно отомстил ему. Освободившись, заключенный разыскал родственников одного из смертников и рассказал о проделках старшины: о том, как он планомерно сживает смертника с белого света, как провоцирует «разборки» в камере, чтобы иметь повод «прессовать» свою жертву, как в зимний холод смертнику устраивается «карцерное положение», про какие-то химикаты, которые Шариков подбрасывал в еду этого смертника...

Взбешенная мать смертника примчалась в Баку и выследила Шарикова, который, почуяв неладное, не пошел на контакт с нею. Она ворвалась в квартиру в одном из близстоящих высотных домов, где Шариков обычно переодевался в гражданскую одежду, и устроила ему скандал. «Если что-то случится с моим сыном, то ты и твоя жена с детьми будете сожжены заживо», - пообещала она.

Не на шутку испугавшийся Шариков вернулся в тюрьму и выпросил у смертника записку к матери о том, что у него все хорошо. И в дальнейшем, на свиданиях с матерью сын-смертник отмалчивался, уклоняясь от ее пытливых вопросов. «А что мне было делать? Шариков был последним звеном в цепи, а «заказ» на меня шел сверху. Не мог же я матери и жене рассказывать про фашистско-большевистские ужасы и травмировать их психику. А главное – признаваться перед ними (и перед собой тоже!) в своей скотской униженности, бесправии, жалкости. Я стараюсь прятать от них глаза, чтобы они не прочли в них страдальческое, мученическое выражение. Сколько ни старался перед зеркалом менять взгляд, ничего не получается!...»

К слову сказать, после побега у зеков одно время отняли миски и ложки. Посуда собиралась в полиэтиленовые пакеты и выставлялась снаружи у дверей каждой камеры. Миски выдавали во время раздачи пищи и собирали после того, как завершалась раздача пищи. Если первые камеры еще успевали спокойно поесть, то последние должны были сделать это за то время, пока надзор, собирая миски, доходил до них. Если пища была горячей, такое скоростное поедание превращалось в пытку. В более поздние времена, миски раздавали утром и собирали уже после ужина.

В ходе пересменки производился осмотр камер. Для этого заключенных выводили в коридор, пересчитывали, а старшина с надзирателями заходили в камеру и осматривали решетки, нары, пол, стены, личные вещи, выискивая, нет ли признаков побега или запрещенных вещей. Если что-нибудь находили, то виновника тут же выявляли и наказывали, то есть попросту избивали.

По понедельникам производился техосмотр, или «шмон», на жаргоне заключенных, когда простукивали всю камеру устрашающего размера деревянными молотками. В эти дни осмотр камер был более строгий, временами приходило поучаствовать само тюремное начальство.

В коридоре врач опрашивал заключенных, какие у них жалобы, не нуждаются ли они во врачебной помощи. До 1997 г. о таком внимании можно было лишь мечтать. Обычно лечились сами в камерах, и зеки всячески старались помочь заболевшим, будь то в собственной или в другой камере, проявляя «арестантскую солидарность».

После проверки заключенные обычно садились играть в настольные игры – шахматы, нарды или домино. Более азартные игры всегда и везде были запрещены. Обычно предпочитали домино, так как игрою были сразу заняты четверо заключенных. Если играли в шахматы, то столик был занят двумя заключенными. Остальные читали, слушали радио, разговаривали друг с другом. Иногда вспоминали жизнь на свободе, мечтали вслух, обсуждая свою судьбу.

В 13.00 до 14.00 часов обед. Вечером, в 18.00 - ужин. Смертников кормили так же, как других заключенных Баиловской тюрьмы, из общего котла. В 22.00 часа - отбой.

Между этими событиями заключенные убивали свой досуг как могли. Спали по очереди на нарах или на полу на самодельных матрасах. Играли, разговаривали. Среди опытных смертников существовало психологически обоснованное правило не давать сокамерникам задумываться, или уходить в свои «думки». В мыслях зеки встречались с родными, жили на свободе в мире и счастье, строили дом, ходили в гости и на свадьбы. Из таких «думок» выходить не хотелось, после «возвращения» действительность казалась еще более ужасной, человек долго не мог придти в себя и, что называется, «доходил», т.е. умирал морально. А физическая смерть «доходяги» была уже делом времени.

Случались и конфликты – в камерах сидели зеки разных «мастей» и разных характеров. Но правила выживания диктовали терпимость: «Кем бы ты ни был на воле, здесь ты такой же, как все, в наручниках». В описываемое время, например, уже не трогали «погонников», не придирались к заключенным из числа национальных меньшинств. Мало кого трогало и бывшее положение заключенного на воле, которое в основном занимало надзирателей, выискивавших источник дохода в лице «буржуев».

«Буржуям», конечно же, жилось заметно полегче, и поэтому попасть к ним в камеру считалось большой удачей. В то время, как в других камерах сидело по 6-7 человек (даже в малогабаритных), в «буржуйских» – «всего» по 4 из расчета, что одни «персональные» нары предназначались для «буржуя» и другие – для сна в три очереди простых заключенных. «Буржуи» посовестливее могли и потесниться. 

В описываемое время «буржуйских хат» было всего три. «Буржуи» могли позволить себе эпизодически домашнюю еду, другие капризы. Один даже организовал себе с помощью администрации личного массажиста из числа сокамерников. Некоторые из зажиточных заключенных благоустраивали изнутри свои камеры. 

Но на этом «буржуйская жизнь» и заканчивалась, так как «буржуи» были такие же смертники, как и остальные, и тоже считали себя «мертвецом, завернутым в саван» и каждый день радовались, что остались живыми.

Другим правилом выживания было уважение «мастей». Например, «обиженным» отводились в камере определенные места. «Авторитетам» выделялся особый пай из «грева». Не терпели лишь «стукачей».

Заключенные различали два типа конфликтов и соответственно определяли свое к ним отношение. Если кто-то из заключенных ругался в адрес родных сокамерника либо клеветал на него, то это считалось личным делом чести зека и, как правило, никто не вмешивался в такую «разборку», которая могла вестись до последнего дыхания. 

Более безобидные конфликты решали все вместе, разбирались, кто прав, кто виноват и не допускали дела до рукоприкладства. Обычно такие стычки заканчивались рукопожатием и примирением.

Тяжелым случаем было обуздание «быков» – тех заключенных, кто, пользуясь своими физической силой и подвешенным языком, пытался задавить более слабого и отказывался от примирения. Тут уж разговор всегда получался «общаковый», т.е. обоих усаживали друг напротив друга и выясняли, кто прав, кто виноват. Виноватому устанавливали «рамку», то есть набор ограничений в повседневной жизни – в действиях и разговорах. Выход за пределы рамки карался: человека здесь уважают лишь, когда он может признать свою ошибку и покаяться. А в «правильной» камере всегда правит не сила, а взаимное уважение и соблюдение «понятий».

В случае затяжного, глубокого конфликта заключенные обычно обращались к администрации, и конфликтующих разъединяли по разным камерам.

Радости сокамерника радовались вместе, огорчались его печали. Старались, чтобы те, кого не посещали родные, этого не чувствовали. Делились «дачками» (передачами от родных), нижним бельем, носками, тапочками, поровну распределяли домашнюю пищу.

Несмотря на ужасные преступления, которые совершили многие из заключенных «корпуса смерти», некоторые из них уже в тюрьме пришли к Богу, заинтересовались духовной литературой, делали намаз. Сокамерники подсмеивались над этим «хобби», но отправлять религиозные обряды не мешали.

«Перечитал написанное, и отчего-то стало холодно. Не знаю, почему. Ничего не болит. Просто плохое настроение. Да и в камере холодно. Был отбой. 11 часов. Народ отдыхает. Утром в 6 часов будет подъем. Снова повторится то же самое. Никаких новостей, ничего нового. Сжимается душа… Тысяча благодарностей Аллаху, что я делаю намаз. При этом становлюсь терпеливей. Да и растет надежда на что-то…»

Вот так и жили – кто тайно, а кто вслух надеясь на Аллаха. И не напрасно!..